Оркестр без границ. Материалы научной конференции памяти Ю.А. Фортунатова. М.:
МГК, 2009. С. 158–172
Сведений об этом замечательном человеке, композиторе незаурядного, выдающегося таланта — Нектариосе Нектариосовиче Чаргейшвили-Яковлеве — нет почти никаких. Ни одного диска с его произведениями, ни одной изданной партитуры. (скан партитуры прилагается в конце статьи) Не
припомню ни одного публичного исполнения его произведений в концертах Союза композиторов, членом которого он был. Не состоялась премьера его двух чудных одноактных балетов на сюжеты русских былин о Добрыне Никитиче, готовившаяся в
свое время в Большом театре. Премьера не состоялась в результате «интриги», по его собственному определению.
Один весьма известный и авторитетный уже тогда дирижер, отказавшись играть его Симфонию, оставил, тем не менее, письменное свидетельство, изложив мотивы отказа и перечислив недостатки партитуры, трудности ее исполнения и т. д. Об этом я знаю со слов близкого друга Чаргейшвили Олега Гриценко, хранящего текст упомянутой рецензии. Интересно было бы ее отыскать и привести в пример – ведь это «документ истории». О таких мелких бытовых подробностях, как «разгромы» на собраниях секции симфонической музыки в Союзе композиторов (ее руководителем был Э. Хагагортян) произведений Чаргейшвили, чему я сам свидетель, постоянное безденежье, отчаянное «подрабатывание» на жизнь переводами с разных языков, работой редактором, писанием в журнале «Советская музыка» (как правило, анонимно) мелких критических статей, как, наконец, печальные подробности личной, семейной жизни, я уже и не упоминаю.
Годы его жизни: 1937–1971. В сентябре 2007 года, значит, ему исполнилось бы 70 лет. Лишь 20 лет спустя после его смерти усилиями друзей удалось добиться исполнения его главного в жизни сочинения — Симфонии. Это произошло на одном из концертов фестиваля «Наследие» в 1991 году. Исполнение первое и единственное, но весьма хорошее, потому что партитура попала в руки прекрасного коллектива — оркестра Свердловской филармонии во главе с очень талантливым дирижером Дмитрием Лиссом... Увы, автор уже не мог услышать его.
После смерти Чаргейшвили состоялось все-таки событие, которое надо упомянуть и которое можно было бы назвать фактом «общественного признания» его гения — при обстоятельствах тоже незаурядных. В одну из годовщин (не помню,
какую) со дня его смерти по инициативе Сони Губайдулиной в ее скромной, тесной квартире, что на Преображенке, собрались и сидели рядом за одним столом, помимо хозяев дома, и друзья композитора, люди, знавшие его хорошо при жизни: А. Шнитке, Э. Денисов, упомянутый выше О. Гриценко (океанолог и поэт), Ю. Буцко. Кажется, никого не забыл. Все говорили по очереди о Чаргейшвили, признавая его несомненный
приоритет. И все — в «повышенных тонах и выражениях»... Больше всех волновалась Соня — спасибо ей за это! Она же выступила со словом о Чаргейшвили перед концертом в Большом зале, где исполнялась Симфония, — но так волновалась и тихо
говорила, что едва ли кто-нибудь сидевший дальше первых рядов что-нибудь расслышал...
Для меня совершенно ясно, что из «шестидесятников» первым и самым крупным в списке талантов, отдавших без оглядки жизнь искусству, был именно Чаргейшвили-Яковлев. Таким же первым он остается для меня и теперь, в 2007 году. Только один
поступок его остается для меня необъяснимым и неприемлемым — это насильственная и трагическая смерть его. Думаю, что я не имею права говорить об этом и отвечать на вопрос: «Почему?..» Вспоминаю лишь один разговор с Лилей Юрьевной Брик. На мои бесконечно повторяемые вопросы — «почему же все-таки застрелился Маяковский» — она отвечала много раз, и всегда по-разному, так и эдак... Впрочем, наконец, я ей надоел, и она почти с гневом мне ответила (дословно): «Юра, почему застрелился Во-ло-дя, для меня совершенно ясно!.. Но вот почему мы с вами не стреляемся — вот что странно!..»
После такого ответа я больше ни о чем подобном не спрашивал.
Биография
Восстановить главные факты и даты событий жизни Н.Н. Чаргейшвили-Яковлева мне помогли документы, хранящиеся в Архиве Московской консерватории, и я благодарю сотрудников Архива за предоставленную возможность поработать с этими документами.
Перед нами несколько страниц из его «Личного дела». Вот «Автобиография», написанная его рукой:
«...Я, Чаргейшвили Нектариос Нектариосович, родился 5 сентября 1937 года в г. Ленинграде в семье врача. Отец, Чаргейшвили Нектариос Корнелиевич (г. р. 1899) по национальности грузин, мать, Чаргейшвили (Яковлева) Тамара Васильевна
(г. р. 1906) — русская.
Детство провел на Кавказе, в селе Цебельда, где отец работал районным врачом. С шести лет начал учиться в Сухумской средней школе № 4, где я окончил 8 классов. Одновременно учился в музыкальной школе (до 5-го класса). Затем занятия музыкой прервались и возобновились только в 1951 году, когда я поступил на теоретико-композиторское отделение музыкального училища, где проучился один год.
В 1952 году, окончив 8 классов школы (неполное среднее образование в Грузии), поехал в Москву, где поступил в Музыкальное училище при МОЛГК на дирижерско-хоровое отделение. Проучившись на этом отделении два с половиной года, я перешел на теоретико-композиторское отделение (в 1955 году), которое окончил в 1957.
Комсомолец с 1952 года».
А вот другая страница из того же «Личного дела» Отара — так называли его в повседневности. «Личный листок по учету кадров» содержит всего 20 опросных пунктов, на большинство из которых Чаргейшвили ответил одним словом «нет» или глаголом с отрицанием «не»: наград — не имею, за границей — не бывал.
Внимание: это слог и интонация Отара, в которой так и слышится: «да, очень бы хотел там побывать!..» Впрочем, его ответы на вопросы — обычные, «всё как у людей», кроме ответа на вопрос: «какими иностранными языками и языками народов СССР владеете?». Ответ записан так: «английским, французским, немецким, итальянским, испанским, греческим, латынью, персидским», с примечанием: «читаю на всех европейских языках».
Интересно, как это и когда мальчик из абхазского села с «неполным средним образованием» по грузинским меркам тех лет почти сразу становится незаурядным полиглотом, но и, как мы узнали позже, — выдающимся теологом, глубоким знатоком Священного Писания, способным сличить русский и церковнославянский текст
с Вульгатой и предпочесть последнюю другим известным переводам?
Свое религиозное восприятие мира он выскажет позже в трактате «Эзотерическая доктрина христианства» — сперва в несколько отстраненной и завуалированной форме. Более откровенно и страстно — в ином пластическом языке, музыкальном языке его Симфонии. Но это будет потом. А пока студент V курса Нектариос Чаргейшвили «проявил себя как талантливый <...> владеющий хорошей композиторской техникой. <...> Его некоторая увлеченность модными западными течениями (! — Ю. Б.)
сменилась <...> сознательным, принципиальным стремлением к овладению реалистическим методом творчества, стремлением писать такую музыку, которая волновала бы человеческие сердца...»
Это — еще один листок из «Личного дела», за тремя подписями: декан Т.Ф. Мюллер, проректор А.Б. Лапчинский, секретарь парторганизации С.Н. Питина.
С этой оценкой, как видно, согласен и его педагог по сочинению Т.Н. Хренников. Читаем:
«Нектариос Чаргейшвили — талантливый композитор. Последняя его работа (концерт для скрипки с оркестром) свидетельствует, что развивается он в правильном (! — Ю. Б.) направлении. От Н. Чаргейшвили можно ждать полноценных творческих достижений».
Следует личная подпись Т. Н. Хренникова.
Вскоре эти благие пожелания и надежды оборвутся столкновением с социальной реальностью тех лет. Отар, едва проработав полтора-два года уже как педагог консерватории, уйдет, объяснив свое решение так: «Неинтересно заниматься чтением
партитур с детьми...» Уйдет он и от редакторства в издательстве: «Не могу находиться в одной комнате с чуждыми мне по духу людьми!» В общем, эти поступки и объяснения напоминают ответы в опросном листе: «нет», «неинтересно», «не могу»...
Вместе с тем идет напряженная внутренняя работа, учеба в университете на филфаке, занятия дирижированием, построение своего мира в философии и в музыке, уход в те далекие дали, где слово — и есть дело, где мысль — уже и есть поступок, а сочинение — подвиг и высшее напряжение знания, воли, духа.
Он жил «не по лжи» и умер «не по лжи» задолго до того, как эту истину сформулировал и торжественно объявил всему свету знаменитый писатель — под бурные аплодисменты современников. Однажды в разговоре Отар определил творчество одного из наших общих друзей как «типично русский религиозный тип мышления». И сказал это скорее с сожалением, с укором, чем с пафосом. Он не заметил, что самым первым
из представителей этого, зарождавшегося тогда, в 50-х — 60-х годах, типа мышления, был он сам.
Симфония
О том, что он пишет какое-то большое, очень важное для него сочинение, знали с его слов лишь друзья. О Симфонии нет никаких упоминаний в списке работ Чаргейшвили — студента и аспиранта консерватории. Это сочинение закончено уже после
аспирантуры. Впрочем, оно и понятно. Законы и основы конспирации, дабы уберечь свой внутренний мир, мы узнали и освоили раньше и лучше, чем основы «марксизма-ленинизма»...
Первые же страницы партитуры его последнего сочинения вводят нас в этот «конспирологический круг». Для понимания смысла музыки необходима расшифровка.
На первой, заглавной странице Симфонии читаем:
«После войны в забитом в ствол дерева винтовочном патроне была обнаружена записка, оставленная умирающим солдатом, которого вместе с двенадцатью другими бойцами послали остановить продвижение немецких танков по Минскому шоссе:
“И вот уже нас осталось трое... Мы будем стоять, пока хватит духа... И вот я один остался, раненный в голову и руку. И танки прибавили счет. Уже 23 машины. Возможно я умру. Но, может, кто найдет мою когда-нибудь записку и вспомнит… Я из Фрунзе, русский. Родителей нет. До свидания, дорогие друзья.
Ваш Александр Виноградов”.
(Александр Верт (Werth). Россия в войне 1941–1945 гг. – часть II, глава XII.)
Значит, симфония «о войне»? Это не совсем так. Точнее – совсем не так. И вот уже вторая страница (кстати, вложенная, а не вклеенная в партитуру – тоже по законам конспирации?) уводит нас к текстам Священного Писания
Ряд цитат по-русски и по-гречески. Их всего девять. Стоп! Но ведь жанр Симфонии тоже определен автором как «Тема и девять вариаций» (три части: 3 + 3 + 3= 9).
Что общего между этими двумя страницами, между приведенными на них цитатами? И есть ли общее? Есть. Хотя, честно говоря, обнаружить и догадаться удалось не сразу. Обратите внимание: погибающий, обреченный солдат не говорит: «…пока хватит – ну, хотя бы оружия, патронов, гранат и т. д.». Он, почти случайно или, может быть, подсознательно высказывается так: «…пока хватит духа…»
А ведь Мария «по обручении… с Иосифом, прежде нежели сочетались они… имеет во чреве от Духа Святого».
В обеих «сценах» присутствуют трое: «итак, нас осталось только трое…; Мария, св. Иосиф и Св. Дух – тоже трое.
Это уже не случайное совпадение, но параллелизм понятий – смешение «реального» и «давно прошедшего реального», ставшего «идеальным». Это уже проекция «одного» внутри «другого». Не правда ли, похоже на то, что почтеннейший Ю.Н. Холопов назовет «парой периодичностей» (однако применительно к собственному музыкальному тексту).
Или вот еще, например, парность цитат, а именно: 5-й и 6-й, стоящих в параллелизме со сценами «гибельными» и «батальными» и совпадающих со словами письма:
«Возможно, я умру…»
(5) Иак 1, 15
«Похоть же, зачав, рождает грех…»
(6) Иак 1, 15
«…а сделанный грех – есть смерть…»
Тут уже сцена реальной гибели реально существующего солдата увеличивается в масштабах и трансформируется до философски-нравственной категории, которую композитор разрабатывает в своей «Эзотерической доктрине».
Таков Отар и такова его изумительно напряженная музыка. В одном земном поступке он видит драму мира. Это его понимание жертвы – как главного понятия в христианстве. Словом: «отойдите, непосвященные!» И не мне бы (ибо не по плечу!) разбирать эту тему, содержащую главный и основной узел противоречий Времени и Бытия.
Идея симфонии как жанра, как известно, есть обнаружение, столкновение и борьба противоположностей согласно диалектической схеме: тезис – антитезис – синтез. Поэтому слушание такого типа симфоний (и прекрасных симфоний!) напоминает чтение романа: страница за страницей, сцена за сценой, эпизод за эпизодом, чередование активного и пассивного начал, быстрых и медленных разделов музыки, напряжения и покоя – и это во всю «длину времени», словно вытянутого в одну нитку.
Свои «противоположности» Чаргейшвили находит изнутри самой темы. Таким образом, развитие его мысли идет как-то не в длину и не в ширину, а все время «вверх» — «вверх»:
Почти пасторальное, «лирическое» начало (флейта соло + арфа + струнные), в котором слушателю необходимо запомнить лишь главные интонации (кварта — увеличенная кварта, секунда — вот их элементы). Первые три вариации (лучше бы сказать, «варианты») составляют I часть. Следующие три — условно названные II частью — достигают большого экстатического напряжения.
Ожидаешь развязки. Но что же будет после стольких уже кульминаций? Наступает единственный эпизод, который из-за своей стилистической перемены приобретает, увы, характер почти театрального антуража (да простит меня Автор!). В партитуре — кластерная графика, выполненная приемом «чернильного пятна». А не об этих ли приемах, только что тогда входивших в моду, говорил с иронией автор Симфонии — автору статьи: «Это музыка для лентяев», то есть «играй, что хочешь и как хочешь»?
И в этом тоже весь Отар. Мыслить, спорить, утверждать, даже опровергая самого себя прежнего. Все же он не «иллюстратор» и не «литератор». В своей музыке он отождествляет самого себя с «героем симфонии» и ищет решения, как искал
его солдат по имени Александр Виноградов. И, подобно ему, не находит решения.
Такая идея монотематизма Симфонии и концепции духовного напряжения «вверх — вверх» сильно напоминают автора «Поэмы экстаза» А.Н. Скрябина в его последних опусах, о которых Чаргейшвили высказался однажды весьма противоречиво: «Когда я открываю страницу партитуры “Прометея”, то понимаю, что ее писал
безумец».
Ручаюсь за точность приведенных слов! И все-таки это больше всего напоминает Скрябина. Преемственность здесь очевидна.
Я умышленно избегаю пересказа сочинения, как и анализа формы. Последнее прекрасно выполнено самим автором — в примечаниях (их много) к партитуре. Разумеется, как это принято у Отара, — буквами греческого алфавита, да еще красным
цветом, который автор убедительно просит сохранить «в случае издания». Вот так. Отар готов молчать, скрывать, глубоко утаивать и конспирировать свои намерения, но все же оставляет для себя надежду на издание, исполнение, хотя бы потом... после...
(«может, кто, когда-нибудь»...).
Последнее проведение темы Симфонии — почти точное цитирование и повторение тембров (вновь: флейта, арфа и струнные) — образует традиционную арку с началом. Как и автор найденного случайно письма, автор Симфонии словно повторяет в
музыке последние слова письма — уже от себя, композитора, Нектариоса Нектариосовича Чаргейшвили-Яковлева, слова, обращенные к нам, слушателям и современникам: «...Может, кто найдет когда-нибудь мою записку (читай — партитуру!) и вспомнит... До свидания, дорогие друзья».
Этот финал соответствует последней из Евангельских цитат (Мф XXVIII, 20): «И се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь».
*
Отар является не только талантливейшим композитором-профессионалом, но, говоря по совокупности его дарований, знаний, философии христианства, вере, — несомненно гением и ярчайшим представителем эпохи протеста. И еще я бы сказал:
он был настоящий солдат — лучшего и высшего комплимента я, к сожалению, не знаю.
«Они ничего не слышат!..» — были его последние слова в нашем последнем разговоре, что происходил во дворе Союза композиторов. При этом он указал рукой на окна Союза. Может быть, наконец, услышим мы.
