Интервью было дано в фойе Камерного музыкального театра имени Б.А. Покровского 20 сентября 2011 года, непосредственно перед премьерой спектакля «Голос», в котором режиссер Ольга Иванова объединила две монооперы: «Записки» и «Человеческий голос» Ф. Пуленка. В спектакле «Голос» две истории — две трагедии: трагедия маленького человека и трагедия покинутой женщины. Режиссер прочел их глазами человека XXI века и создал спектакль о сегодняшнем обывателе, жителе мегаполиса, чей голос в суете и шуме современного мира никто не способен услышать даже в момент его личной катастрофы».
Прежде всего спасибо вам всем, спасибо всему коллективу. Я не упрашивал, не уговаривал, взяток не давал, на коленях не стоял… Вы сами нашли это сочинение. Борис Александрович Покровский давно знал «Записки», знал другие мои сочинения, и все было бы замечательно…
Да, все было бы замечательно, если бы не одно обстоятельство: мне сейчас 73 года, а тогда, когда сочинял «Записки», – 24. Где все были 50 лет, почему надо было ждать 50 лет? Рядом Никитские ворота, консерватория, где я всегда работал, рукой подать до любого театра… Хотя постановок оперы пробных, концертных было много, и они продолжаются.
Сочинение это очень странное. Оно вообще не было сочинением. Я не учился композиции с юности, я очень рвался в эту область, но мы, военные дети, опоздали с образованием. На втором курсе консерватории я летом остался один дома и решил попробовать себя, никому ничего не объясняя: ни профессору, ни начальству. Просто попробовать: что я могу. Очень накипело, очень хотелось. И был самый удобный случай: у Гоголя ведь все готово, готовый сценарий, там прописано все по дням, по изменениям настроения, психологии. Это невероятная вещь! Я до сих пор открываю для себя «Записки», скажу об этом позже. Гоголь – величина шекспировского масштаба, они стоят в одной линии.
Короче говоря, на втором курсе я остался один и быстро, за две недели буквально, написал клавир. Сразу стало ясно, что исполнителем должен быть один человек, ибо исповедь идет от одного героя. Реплики, которые вставляют там собачка или мадмуазель, в которую влюблен герой, эпизодичны, скользящи.
План был ясен, и я выполнил задуманную работу. Но сделал одну грубую ошибку, которую сейчас понимаю: я не посоветовался с профессором. Мой профессор был прекрасный, замечательный человек, хороший композитор, человек совести – Сергей Артемьевич Баласанян. И я имел неосторожность показать эту работу в кругу коллег-студентов, на консерваторском композиторском клубе, тогда только-только организованном. Сам сел за рояль, певец [Владимир Свистов] спел. Результат был ошеломляющий, на людей сочинение подействовало даже не музыкально, а психологически очень сильно. Не то что понравилось, а очень взбудоражило.
Дальше – больше. Я начал повторять «Записки» просто у себя дома, в квартире. И люди знали, что в четверг можно прийти ко мне. Живу я в центре, адрес имелся. Ко мне собирались к 6 часам, и я играл и пел. Люди бывали и незнакомые. Прощались, благодарили и уходили.
Такая самовольная пропаганда продолжалась довольно долго, поскольку людям было интересно. Иногда я спрашивал, кого как зовут. Помню, приходил Есенин-Вольпин. Еще попадались имена диссидентов, которых потом сажали, выгоняли и проч., – и только тогда я понимал, кто был у меня. А пока просто: Женя такой-то, Дима такой-то. После исполнения народ расходился, без всякой пьянки. Было очень странно. Но мы все были молоды.
Однако я схлопотал за это, говоря языком лагерным, очень большие неприятности. Сергей Артемьевич, мой любимый профессор, меня просто выгнал из класса. Вы, говорит, больше не мой студент. И вот я ходил как оплеванный, побитый и смотрел, что там написано на консерваторской доске приказов. Ведь это было очень серьезно в советские годы, поверьте. Никакой другой педагог меня не брал: Сергей Артемьевич был заведующим кафедрой композиции, а кто же после заведующего возьмет ученика?
Мне просто плохо с сердцем было. А что я такого сделал? Написал сочинение, не проконтролировав его с педагогом. Оказалось потом, что Сергей Артемьевич как человек партийный был вызван куда надо и избит, измордован из-за меня. Он меня любил, сразу, как только я поступил, выделял меня среди своих студентов. И вдруг этот любимый студент делает какую-то пакость… Он просто онемел от ужаса. Это я уж потом узнал. Тогда вызывали на ковер, а что там делалось за закрытыми дверями, мы же не знали. Короче говоря, крупные неприятности.
А потом сочинение прорастало само. О нем узнал Шостакович, о нем узнала Мария Израилевна Гринберг, замечательная пианистка. У нас тогда были две замечательные Марии: Мария Гринберг и Мария Юдина. Гринберг сказала: я сыграю. И сыграла в концерте, где это все шло под рояль, уже с другим певцом.
Меня познакомили с Шостаковичем, он поздравлял меня, восторгался. Потом дело дошло до Кирилла Петровича Кондрашина, он решил оперу исполнить и поставил в филармонический абонемент. Но когда подошел день концерта, директор филармонии заявил: исполнять «Записки» вы не будете, какие сумасшедшие в век победившего социализма? Кирилл Петрович, не лыком шит, пообещал тут же швырнуть на стол партбилет. И его волей, авторитетом сочинение было впервые исполнено в оркестре.
Вопрос из зала: Каким образом вы, молодой человек, пришли к такому сюжету?
Это война, это наша униженность, оскорбленность, которую мы все проходили, каждый по-своему. В определенном смысле это биографическая вещь, и не только моя. Любой там найдет какую-то черту своей биографии. Гоголь великий автор, в котором каждый может найти себя. А в «Записках» Гоголь имел в виду и себя самого.
Год назад я перечел «Записки» и прямо по лбу себя хлопнул: что же я пропустил! Вот Шостакович спрашивал меня: вы все использовали из Гоголя? Я говорю: да, разумеется. –– То есть вы все написали по Гоголю? – Да-да. На самом деле он спрашивал: весь ли Гоголь слово в слово использован, а я не понял вопроса. Шостакович сказал: «Я тоже начинал по Гоголю писать, написал один акт «Игроков». Я решил ничего не выпускать, ни слова. Но увидел, что первый акт слишком огромный получается, а это беспринципно – что-нибудь выпускать». Помню, он раз десять повторил: «беспринципно»…
А я-то ведь выпустил линию собаки и другое кое-что. И вот год назад перечитал «Записки» и подумал: можно написать вторую оперу – с точки зрения не главного героя, а окружающих. Ведь все это прописано у Гоголя. Собачонка – как кривое зеркало героя, она тоже любит, тоже пишет письма… «Записки» – вещь таинственная, множественная, как все у гения.