Запись этого видеоинтервью, сделанного любительской камерой в одном из консерваторских классов, сохранилась в архиве композитора. Происхождение записи нам неизвестно, но поскольку по ходу разговора несколько раз звучит голос Вячеслава Михайловича Щурова, надо полагать, что идея интервью принадлежит ему. В классе присутствует также несколько студентов, и по возрасту узнаваемых лиц можно предполагать, что запись была сделана в 2000-х годах, скорее в первой их половине или середине. Запись не имеет начала и конца, поэтому текст дается с сокращениями – именно тот фрагмент, в котором композитор излагает свои мысли о фольклоре
…Есть композиторы, очень сближенные с фольклором, выросшие с ним – Римский-Корсаков, Барток. Есть композиторы, формально не связанные с фольклором. Это не означает, что Скрябин не величайший композитор. Существуют отношения другие, не на материальном уровне. А на каком?
У Льва Толстого в «Живом трупе» есть сцена в ресторане, где поют цыгане. Федя Протасов указывает своему другу на человека за соседним столиком и говорит: «Посмотри, это композитор, песню пишет. Запишет песню – в оперу вставит, все изгадит». Потрясающе! Тут выражено мнение Льва Толстого: народное искусство – подлинное, чистое, о чем он говорит в трактате «Что такое искусство», – а придет композитор и все изгадит. Лев Николаевич точно уловил существовавшую проблему. На каком же уровне происходит взаимопроникновение?
Есть материальная данность – фольклор. Нерусское слово, между прочим. Как и всякие термины у наших фольклористов – например, о поющем крестьянине пишут: информант, а еще лучше: этнофор.
Для меня народное искусство – выражение канона, есть такое понятие в искусстве. Канон – не вещь, не объект. Это система ценностей, которая организует пространство. Можно сказать, иерархия ценностей. Любое высочайшее искусство рождено нащупыванием и выражением канона. О чем говорит канон: о земле, о звездах, об отношениях людей, о всех проявлениях человека и окружающего его пространства. Фольклор – явление такое же древнее, как рождение языка. Когда и как язык возник? Вероятно, в ту же минуту рождалось его интонирование, этическое и этническое. Конечно, народная плачея не думает так, не употребляет таких слов. Кстати, плач вообще мой любимый жанр, необычайно разнообразный и богатый, обращенный и к космосу, и к Богу, и к ушедшему человеку, такое завязывание всего человеческого в узел. На этом уровне обращение к фольклору как высокому канону, как выражению каноном образа народной жизни – оно вечно. Есть нечитаемые тексты, которые мы расшифровать уже не можем, – например, письменность майя. То есть интонация майя умерла вместе с их языком. Вот почему те, кто сейчас ездит в фольклорные экспедиции, – они герои, ведь часто они едут на собственные средства, из последних сил. Для чего? Чтобы фиксировать последнюю, трагическую стадию этого явления. Есть еще места – Онега, Пинежье, – где фольклор жив, но город наступает, ничего не поделаешь. Вообще проблема исчезновения фольклора есть проблема исчезновения человеческого в человеке.
Пока фольклор существует, до тех пор этот народ будет жить. Пусть фольклор будет в музее, в коллекции, пусть его расшифровывают другие поколения. То же касается одежды, инструментов, всего. Всех материальных доказательств. Посмотрите хотя бы, как расшивается полотенце, какими космическими символами.
Говорят: древний фольклор – это язычество, есть более высокое христианское искусство, более чистая поздняя стадия. Это не совсем так. Христианству – 2000 лет, а в России вдвое меньше. Что это для истории? Ничто. И даже меньше половины: тысячу лет назад христианство принял узкий слой монашества и княжеского двора. А в народе продолжалась и до сих пор продолжается эпоха двоеверия. Его надо не выжигать, не уничтожать, а пользоваться им и радоваться, что у нас осталась эта вторая половина. Ведь человек родился не тысячу лет назад. Вот почему это абсолютная ценность.
А что художник? Он может вообще этим не заниматься, жить в городе, выступать в ресторане… Но для чего ты пришел на землю? Для социальной адаптации или понять и выразить какие-то вещи? Если это удается, то появляются Бах, Бетховен, Римский-Корсаков, Прокофьев. Они выразили канон, иногда не входя в прямое соприкосновение с материей фольклора. Вот Скрябин идет к фольклору через Чайковского и через Шопена – например, в мазурках. Он был занят другим – космогонией, поисками новой религии. Он ощутил канон не через фольклор, а через отраженный свет других искусств. Так тоже бывает.
Если ты чувствуешь канон, тебя к нему тянет, то рано или поздно ты выразишь канон. А другой тешит самого себя, свою душу и уходит от канона, то есть уходит от искусства. Искусство же для меня есть высшее состояние человека – после молитвы, которая самая высокая форма. Музыка бессловесная ближе всего к канону, и она для меня – самое высокое из искусств. Мало людей, понимающих это, как писал Пушкин, мало «счастливцев праздных…»
В годы учения в консерватории мой профессор Баласанян сразу сказал: «Вы должны прежде всего сделать обработки народных песен – вспомните, что вы знаете, сходите в фольклорный кабинет». Он был прав: есть какие-то вещи, которыми следует насытиться. Ведь плохо, когда русский композитор не может спеть ни одной русской песни, даже городского романса. Мы, русские, садясь за стол в праздники, не можем найти ни одной песни, чтобы спеть вместе. Разве что «Шумел камыш», да и то только первый куплет. А грузин, армянин, дагестанец знает свои песни. Надо знать свои песни, и это войдет в твой лексикон, прорастет в тебе.
Я вырос отнюдь не в деревне, но шла война, и по радио звучало много народных песен – это было частью быта. Меня привели ребенком в консерваторию в 1945, я был не из музыкальной семьи. Пришли с отцом-генералом к ректору Свешникову. А тот говорит: «Ты петь умеешь? Спой песню». Я встал в позу и спел свою любимую песню «Когда я на почте служил ямщиком», все куплеты. И Свешников сказал: «Все, берем». Я ничего не знал, но песню слышал по радио. С этого началась моя карьера. А потом, уже в студенческие годы фольклорная экспедиция, в которую я поехал, доставила мне много огорчений. Мы поехали под руководством Светланы Пушкиной вдоль по Каме, но вся группа по дороге заболела, и до Чердыни мы, к сожалению, не доехали. Были трудные, голодные годы.
Затем жизнь меня связала с людьми, к которыми я приезжал каждый год, и год, в который я не приезжал к ним в Архангельскую область, был для меня пустой. Это были старообрядцы, которые мне дали все – книгу, знаменное пение, сам быт. И я до сих пор пишу сочинения, посвященные памяти этих людей. Я до сих пор с ними разговариваю. Это тоже фольклор, но специфический – духовный стих, знаменный роспев. Это мне очень близко, во мне проснулось свое, родное.
Все последующие годы я был связан с этой сложной, письменно фиксированной традицией. Она тоже безымянна и в этом смысле фольклорна, но это высочайший фольклор. Это канон канонов. Вообще всегда очень важно услышать фольклор в поле, в избе – это совсем особое впечатление.
Записи, сборники песен тоже помогают. Например, Георгий Васильевич Свиридов обостренно чувствовал канон, и даже если он не получил его в детстве, то, слушая записи или глядя в ноты, мгновенно проникал в суть. И почему бы нет? Существует много прекрасных фольклорных сборников, но можно смотреть и не видеть. Если ты увидишь, догадаешься, чтó перед тобой, – ты Глинка. Тут все зависит не от материала, а от человека.
Вспомним такой термоядерный взрыв в музыке, как «Весна священная» Стравинского. Там есть народные песни, но это не канон впрямую, это как бы испытание материала на прочность, индивидуалистическое прочтение, которое до сих пор будоражит. Ничего равного далее Стравинский не написал – он отошел от канона и стал молиться другим богам, искать другие звезды.
Ни Стравинскому, ни Чайковскому не надо было далеко ездить, а нам нужно, и это стоит того. Это как посвящение, и само искусство – посвящение.